Приховані сторінки біографії Томаса Манна (рос.)

Приховані сторінки біографії Томаса Манна (рос.). Стаття Антона Пугача 

 

Почтовая марка Швейцарии с изображением Томаса Манна (1875-1955)

1

Фигура Томаса Манна - это действительно фигура. Бронза ли, мрамор или еще что используют сегодня, когда ставят ему памятники - не суть важно. Гипнотизирует любой материал, ведь Томас Манн автор произведений, которые продолжают печатать и читать на десятках языков, по ним снимают фильмы, о нем самом пишут статьи и монографии, а иногда и романы. Дань исключительного уважения признанному писателю - это то ожидаемое им самим событие, которое, строго говоря, случается не очень часто, и происходит это вовсе не потому, что автор становится лауреатом Нобелевской премии (таковых в немецкоязычной среде шесть человек, однако их известность куда меньше). Как минимум в Германии Томас Манн - «важнейший немецкоязычный писатель прошлого века», что выяснилось в результате опроса 2005 года: за Томаса Манна высказалось 22% респондентов, за Бертольда Брехта 15%, а за Гюнтера Грасса (тоже Нобелевского лауреата) - 10%. Немцам, которые голосуют сегодня за своих любимых авторов, хорошо известно, что Гюнтер Грасс служил в СС (правда, сам писатель признался в этом только в 2006 г.), а Бертольд Брехт был лауреатом международной Сталинской премии (1954 г.), в связи с чем он даже не преминул приехать в СССР (Брехт получил эту премию только потому, что от возможности стать ее лауреатом  заблаговременно и вежливо отказался Томас Манн, что, правда, не сказалось на последующем к нему отношении: тираж советского издания собрания сочинений Манна составил 137 тыс. экз.).  Чемпион читательских симпатий немецкой аудитории, Томас Манн тоже имеет чем похвастаться на этом поле «антирейтингов»: долгое время он был убежденным антисемитом (это нашло отражение как в статьях, так и в художественных произведениях) и изощренным апологетом германского империализма. Несмотря на то что его проимпериалистическая позиция была выражена им не походя, а в объемистом томе «Размышлений аполитичного», Томас Манн сумел остаться в памяти людской все-таки «хорошим немцем». Период сознательной жизни, на протяжении которого Томас Манн был демократом (с 1922 года), нисколько не больше того, на протяжении которого он был реакционером. Тем не менее этот немецкий  

Памятный знак Томасу Манну в г. Светлогорск, Калининградская обл.

Волшебник - так Томаса Манна называли в семье и так называется   недавний роман Колма Тойбина, посвященный его жизни - увековечен в бронзе даже на территории Калининградской области, некогда входившей (под другим названием) в состав Германской империи (соперника Российской империи в Первой мировой). Как бы давно это ни было, эта война унесла жизни 18 млн человек (погибшие и пропавшие без вести), а еще столько же людей были ранены. Для нас, украинских современников российского вторжения, покажется странным, как этому вдохновенному апологету на тот момент невиданного по своим масштабам уничтожения людей могла сойти с рук его многолетняя и выверенная поддержка военной агрессии. Война, вина Германии за которую носит, как известно, отнюдь не косвенный характер, Томасом Манном рьяно поддерживалась, и то интеллектуальное тщание, с которым он ее оправдывал, выглядело куда изощреннее, чем это, собственно, наблюдалось у самих правящих элит. И тем не менее это так: на посмертную славу немецкого писателя эти обстоятельства не повлияли вообще.           

«Размышления аполитичного» были непосредственным откликом известного лица на актуальные политические события (имя автора было хорошо известно всей читающей Германии благодаря огромному успеху, выпавшему на долю его романа «Будденброки»). Именитый писатель для новой своей книги использовал название, которое, вообще говоря, выглядит двусмысленно: на самую что ни на есть животрепещущую политическую тему читателю представлены размышления... аполитичного, да еще и в таком непривычном объеме!? Масштабы этого opus magnum Томаса Манна подчеркивает тот факт, что это сочинение написано с использованием свыше 30 000 оригинальных слов (количество, которым отличается, например, каждая из книг прустовской эпопеи).

«Размышления аполитичного», обложка первого издания (октябрь, 1918) 

Назвав свой труд «размышлениями», сделанными от имени «аполитичного» лица, Манн уже на первых его страницах ковыляет в поисках подходящего определения и для жанра: ему кажется, что этот труд можно назвать... поэмой (результат несомненного - мало сказать, знакомства - пиетета, испытываемого по отношению к автору «Мертвых душ», равно как и к длинному перечню других русских классиков, чему в «Размышлениях...» посвящены десятки страниц). Затруднения, которые испытывал писатель при поиске жанра для своей апологетики, вполне понятны. Книга писалась в разгар войны, когда всем были очевидны ее разрушительные масштабы. Германская армия уже оставила в руинах некоторые европейские города и совершила ряд преступлений против гражданского населения. Писателю, который откровенным образом оправдывал массовое убийство людей, тяжело было рассматривать это явление в традиционных терминах. Уже на уровне названия и вступления Манн пытается подступиться к этому с помощью «своего словаря», прибегая, как это обычно происходит в таких случаях, к замысловатым эвфемизмам. Манн не называет в своей книге войну «специальной военной операцией», он в этом вопросе еще более изобретателен: в его видении германская армия совершает «вынужденно творческие наступательные действия». Однако лучшим вступительным словом к этому сочинению, лучшим смысловым камертоном для понимания позиции Томаса Манна могут послужить не столько его собственные размышления на счет того, чем же эту книгу считать в действительности, трактатом или поэмой, а его ранняя новелла «Кровь Вельзунгов». Это сочинение, а также некоторые обстоятельства личной жизни Томаса Манна, помогут нам лучшим образом подготовиться к изложению того набора идей, которым сорокалетний отец шестерых детей и «гений» (каковым он себя к тому времени несомненно считал) мировой литературы оправдывал право своих соотечественников совершать массовые убийства людей.

2

Томас Манн родился в Любеке (город на севере Германии) в семье крупного торговца и сенатора. За несколько лет до рождения Томаса завершилась франко-прусская война. Этот факт, видимо, есть наиболее важное из всего того, что в принципе известно о детстве писателя. В биографии Соломона Апта годы учебы Манна характеризуются следующим образом: «Отношения между учениками и учителями строились, как правило, на беспрекословном подчинении первых вторым. Культ силы, пышно расцветший в Германии после победы над Наполеоном III (годовщины Седанской битвы отмечались с большой помпой), давал себя знать внутри этих стен и в тоне, каким разговаривали старшие школьники с младшими, и в атмосфере уроков гимнастики, и в той безапелляционности, с которой учителя и наставники покровительствовали своим любимым ученикам.

   О тупости и обывательской ограниченности иных любекских столпов народного просвещения можно судить по случаю, о котором Томас Манн с улыбкой вспоминал в старости. Отчитывая в актовом зале нескольких сорванцов за то, что они изрезали перочинными ножами классные столы и скамьи, директор гимназии грозно воскликнул: “Вы вели себя как социал-демократы!”»  

В школе Томас Манн был посредственным учеником, а единственный в своей жизни серьезный трудовой опыт он получил в возрасте до двадцати лет, когда работал в компании, занимавшейся страхованием от пожаров. Позднее, вознамерившись стать журналистом, он посещал лекции в Мюнхенском университете. На это же время приходится его работа в шовинистическом и антисемитском издании «Двадцатый век». В статье Евгения Берковича, посвященной этому периоду, читаем следующее: главным редактором этого журнала «Генрих [брат Томаса] работал с апреля 1895 по март 1896, хотя печататься там начал с 1893 года. Соответственно недолгим было и участие в издании Томаса Манна. Но оно предельно четко показало его взгляды в то время… В таком идеологически заряженном окружении человек находится не потому, что не понимает, что он делает, и не потому, что ему нужны деньги, и не потому, что хочет попробовать себя в разных ролях. Кто работает в таком журнале, делает это по принципиальным соображениям, в полном согласии с тем, что лежит в основе профиля такого издания”». Статьи Генриха Манна, опубликованные в этом журнале, были из разряда того, что впоследствии получило название «махрового антисемитизма». Процитируем только один фрагмент: «У немцев вид еврея вызывает отвращение и неприязнь. Особенно возмущает бросающаяся в глаза созданная одной лишь хитростью роскошь выскочек, этих пронырливых чужаков, смуглых, жирных, безобразных». Хотя статьи Томаса Манна были написаны в несколько более сдержанных тонах, в дневниковой записи за куда более поздний период (июль 1919 г.) он не менее откровенен и выразителен: «еврейка-соседка по купе “сутулая, жирная и коротконогая, один вид которой вызывает рвоту”». Исследователи атрибутировали в «Двадцатом веке» восемь статей, принадлежащих перу Томаса Манна: все они, в той или иной степени, могут считаться антисемитскими, но в сравнении с «творчеством» Генриха их называют «умеренными».

Томас Манн в молодые годы

В 1900 году Томаса Манна призвали на военную службу. Озабоченный, судя по его публицистическим текстам, кругом «национальных вопросов», молодой литератор не находит в себе сил и мотивов проходить службу в армии: через три месяца он будет комиссован. Мать Томаса Манна, обладавшая, как указывают биографы, обширными связями во влиятельных кругах, «убедила» военного хирурга в том, что ее сын не пригоден к военной службе:  у будущего Волшебника «обнаруживают» плоскостопие.

Дом семьи Манн в Любеке

Служба Томаса Манна пришлась на мирное время, однако и в таком ее варианте она, видимо, показалась, Манну слишком не соответствующей не только его способностям ее выносить (детство его прошло в весьма благоприятных материальных условиях), но и его высокому призванию. И действительно, спустя очень небольшое время - в 1901 году - вышел в свет роман «Будденброки», сокращенная версия которого принесла впоследствии автору читательский успех (через 28 лет - и Нобелевскую премию). Стоит отметить, что совокупный тираж немецкоязычных изданий этой книги к 1936 году составил 1,3 млн экземпляров, что было на 300 тысяч больше, чем, например, у книги Ремарка «На западном фронте без перемен». Что именно означали такие тиражи в то время можно дополнительным образом представить, если сравнить их с продажами книги Гитлера «Моя борьба»:

 1930 г. = 54 000 экз.

 1932 г. = 90 351 экз.

   1933 г. = 1,08 млн экз.

Обложка первого издания книги Гитлера «Моя борьба» (1925)

В дневниках и письмах молодого Томаса Манна прослеживаются гомоэротические и суицидальные мотивы (самоубийством, кстати, закончилась жизнь двух его сестер и двух сыновей). Его увлечения и страсти к представителям своего пола сегодня считаются несомненными, но к нашему вопросу это имеет лишь касательное отношение (важно лишь то, что он эту свою особенность тщательным образом скрывал).

Познакомившись с дочерью профессора математики  Прингсхайма (представителя очень состоятельного еврейского рода), Манн через некоторое время женился на ней. Свою измену антисемитским убеждениям он объяснял (в письме к брату) следующим образом: «При виде этих людей даже и мысли не возникает, что они евреи; это носители необычайно высокой культуры». Глава семейства, Альфред Прингсхайм, действительно был человеком широких взглядов, ироничным и гостеприимным хозяином Palais Pringsheim - одного из самых оживленных светских мест Мюнхена, коллекционером майолики и даже композитором (он переложил несколько произведений Вагнера для фортепиано, а его увлечение этим немецким кумиром того времени, кстати, было тем единственным интересом, который сближал его с будущим зятем).

Альфред Прингсхайм (1850-1941)

Однако прежде всего Прингсхайм был математиком, и вовсе не случайно, что его единственная дочь, Катя Прингсхайм, была одной из тех первых женщин Германии, которых допустили к получению высшего образования. Среди прочего, она посещала лекции по «Экспериментальной физике», которые читал Рентген, и «Бесконечным рядам чисел» - своего отца. Однако будущая супруга Томаса Манна была не «сухарем» от науки, а вполне витальной и эмансипированной женщиной (она могла себе позволить спрыгнуть или запрыгнуть на ходу на трамвай). Катя Манн страстно увлекалась ездой на велосипеде - не в первом, заметим, поколении: о своих и по нынешним временам масштабных семейных велотурах ее мать писала очерки, которые публиковала ведущая пресса того времени.

Ядвига Дом (1831-1919)

В этом месте нельзя не упомянуть, что бабушка Кати, Ядвига Дом, была видной деятельницей феминистского движения, автором многочисленных книг и статей (известность ей принесло эссе «Природа и право женщины»), с которыми, вероятно, скрыто полемизировал Ницще, называя авторов таких трудов «бабенками от литературы». Ядвига Дом известна также тем, что открыто выступала против Первой мировой войны, что было редкостью в немецкой интеллектуальной среде.

   Новое надгробие могилы Ядвиги Дом, Берлин.  

Однажды, во время одной из загородных велопрогулок Катя Прингсхайм обогнала своего жениха, Томаса Манна, видимо, демонстрируя свое превосходство в велоезде каким-то выразительно дразнящим образом. Этот эпизод впоследствии нашел отражение в романе «Королевское высочество». Прингсхаймы пользовались самыми современными моделями велосипедов, которые специально заказывали в США, однако Манн в своем произведении все равно заменит «вульгарный велосипед» лошадью. Будучи, по характеру, явным кандидатом в галерею пошловатых чеховских чудаков, Манн все же не добирал баллов для полного с ними сходства. Герой чеховского рассказа «Человек в футляре» был настолько смущен видом женщины на велосипеде, что отказался на ней жениться - это было в той России, видный писатель которой (Розанов), вернувшись из Рима, заметил, что езда на велосипеде погубит христианство. В своей избраннице, умело освоившей «вульгарное» новшество, Томас Манн не разочаровался, однако стиль его письма к ней вполне сопоставим со стилем чеховских персонажей:

Портрет Кати Прингсхайм в детстве, Франц фон Ленбах

«Вы знаете, почему мы так подходим друг другу? Потому что... Вы представляете собой нечто необыкновенное, Вы, как я понимаю это слово, - принцесса. И я, поскольку всегда... считал себя своего рода принцем, несомненно нашел в Вас предопределенную судьбой невесту и спутницу жизни».

 Томас Манн с детства маниакально верил в свою избранность и устраивал вокруг этого своего рода игру с реальностью: «я просыпался утром уверенный, что сегодня я восемнадцатилетний принц по имени Карл. Я напускал на себя снисходительно-любезное величие и ходил гордый и счастливый, наслаждаясь тайной своего достоинства. И во время занятий, прогулок или чтения сказок я ни на секунду не прерывал своей игры,…». Автор биографии Манна Соломон Апт отмечает, что этому, собственно, «волшебству» писатель оставался верен до конца своих дней, всегда сравнивая «художника с принцем, а эпического повествователя, свободно распоряжающегося материалом и языком, — с богом».

Обложка первого издания романа Томаса Манна «Королевское высочество» (1909)

Возможно, именно потому, что он считал свое призвание по-настоящему «божественным», Манн так никогда и не работал толком ни на одном из людских поприщ. Позднее, когда выяснится, что другие, более решительные и конкретные в своих притязаниях игроки в «высокое призвание» захватят власть в Германии, Манн напишет статью «Братец Гитлер». Переоценивая свое мировоззрение, Манн охарактеризует Гитлера как своего... духовного «брата», «не единожды терпевшего поражение человека, патологически не способного ни к какой работе...

…"трудный характер", леность, жалкая неопределенность существа, неспособного достичь зрелости, неприкаянность, невозможность разобраться, чего же ты, собственно, хочешь, идиотическое бесперспективное существование на самом дне социальной и душевной богемы, отказ – по сути своей высокомерный, по сути из убеждения, что ты рожден для лучшего, – отказ от всякой разумной и достойной уважения деятельности».

Однако это отношение Манна к Гитлеру и, надо полагать, к самому себе, было выработано им только в 1939 году. За 35 лет до того, как это произошло, все выглядело несколько иначе.

Обхаживая Катю Прингсхайм, Манн был еще совершенно другим человеком. Со многим ему, молодому писателю и представителю несколько более низкого сословия, приходилось действительно  мириться - умалчивать, «терпеть», утаивая нанесенные обиды. Но кое-что он высказывал и прямо (впрочем, часто подбирая для этого шутливый тон), как, например, свою ревность к занятиям Катей физикой. В более позднее время, уже будучи ее супругом и слегка раскрепостившимся маститым автором, занятия Кати наукой он не постесняется назвать - строго в духе Ницще, полемизирующего с Ядвигой Дом, - чудачеством «воинствующих бабенок нового времени», уверовавших в то, что «именно таким способом они должны достичь совершенства в следовании новым тенденциям».

Катя Прингсхайм, 1906.

Однако на этапе следования стратегии жениха, добивающегося руки и сердца богатой невесты, Томас Манн припрятывал свое недовольство и силился понравиться: разумеется, не только ей, но и всем остальным Прингсхаймам: «У меня такое впечатление, что я буду желанным в семье. Я - христианин, из хорошего рода, у меня есть заслуги, которые сумеют по достоинству оценить именно такие люди». Меж тем задача эта была не из легких. Отец невесты, как отмечают биографы Манна, распознал в своем будущем зяте чопорного поэта («типично любекского»).

Palais Pringsheim, Мюнхен

К тому же Манн занимался художественной литературой, которая не интересовала будущего тестя как таковая, и плохо разбирался в живописи (это бы оценили). Достаточным основанием для сомнений Прингсхайма было и то, что ухажер его дочери не имел ни малейшего понятия в математике. Тем не менее стратегия тотального обольщения, преднамеренно выбранная Манном на стартовом этапе, все же дала ожидаемые результаты: будущая свекровь и брат-близнец невесты Клаус спустя какое-то время стали воспринимать амбициозного Томаса весьма благодушно, подавая пример и другим членам семьи. О Клаусе Прингсхайме, который одним из первых в этом кругу пошел на сближение, Томас Манн писал в письме так: «необычайно жизнерадостный молодой человек, холеный, образованный, любезный - ярко выраженный нордический тип». Клаус увлекался музыкой и впоследствии стал дирижером. Манн, описывая его своему брату, прибегает к термину «нордический», явно заимствованному из арсенала расовой антропологии. Историко-культурный интерес представляет тот факт, что в советском переводе этого письма это слово перевели как «северонемецкий», что указывает на сознательное желание советских издателей припрятать, по возможности, следы симпатий Томаса Манна, местами благосклонно относившегося к СССР (этому посвящена недавно изданная книга А.Баскакова «Я не попутчик»), к дискредитировавшим себя словарям.

3

Известно, что добрачный период был для Манна утомительным и долгим. Спустя два десятилетия после бракосочетания разразился скандал, по характеру которого мы можем судить, насколько многое Манну приходилось по-настоящему «терпеть» в период его жениховства.

Обстоятельства этого скандала были таковы. Другой брат Кати - Петер (он был как раз физиком, а не музыкантом) однажды (на пару со своим отцом) непочтительно высказался о Шопенгауэре: «отец, всю свою сознательную жизнь на дух не переносивший Шопенгауэра, поскольку тот даже слышать не хотел о математике, понятия не имел, что наш Волшебник является горячим приверженцем философа: «Ничего не подозревая, папа заметил Петеру…, что, мол, не стоит так шуметь из-за подобной ерунды. Наш Волшебник побледнел, его трясло, как в лихорадке, но он сдержался; …Но дома Томми разбушевался, он утверждал, что его намеренно оскорбили и унизили и что …это проделывают уже в течение двадцати лет».

Что же происходило на протяжении этих двадцати лет, кто, кого и как унижал или пытался унизить?

В год, когда его тесть стал президентом Немецкого математического общества (являя собой зримый пример успешной карьеры еврея в немецкой научной среде), Манну, как и многим его соотечественникам, все еще кажется, что вопрос ассимиляции евреев нуждается в каких-то специальных мерах, чему он и посвящает свою статью «Решение еврейского вопроса». Название, прямо скажем, несколько обескураживающее, однако Манн в этом своем манифесте решительно заявляет о своем филосемитстве, а путь, по которому он рекомендует пойти евреям - это европеизация, подразумевающая, что евреям необходимо «стать настолько высококультурными людьми, чтобы еврейство перестало быть заметным». Как и в частной переписке, в своей публицистике того периода Томас Манн излагает взгляды, которые лишь на первый взгляд выглядят - если выглядят - невинными: «Нет решительно никакой необходимости в том, чтобы у еврея сохранился жирный затылок, кривые ноги и красные жестикулирующие руки, чтобы он выглядел существом горестным и одновременно беззастенчивым и подтверждал представление о нем как о чем-то чужеродном и нечистоплотном. Напротив, тип такого еврея — чужого, физически антипатичного “чандала”, по существу стал весьма редким. Среди экономически процветающего еврейства есть уже молодые люди, с детства приученные к английскому спорту, выросшие в условиях во всех отношениях благоприятных, такие стройные, элегантные и привлекательные, что каждой милой немецкой девушке или каждому юноше должна показаться вполне приемлемой мысль о “смешанном браке”. В действительности увеличение числа смешанных браков будет зависеть от облагораживания и европеизации еврейского типа, а что касается крещения, то не стоит недооценивать его практической важности». Хотя Томаса Манна приводило в «бешенство стремление публики вынюхивать личное там, где налицо лишь абсолютное творчество», отметим, что к моменту написания этой статьи Манн как раз и был таким молодым человеком, недавно вступившим в смешанный брак со «стройной» девушкой, у которой уже «все было в порядке» с затылком, ногами и руками, а среди евреев, которым писатель адресовывал свое наставление принять крещение, был и его тесть. Известно, что математик Альфред Прингсхайм категорически отказывался от крещения, и эти строки, написанные Манном, были ему, вероятнее всего, известны (в отличие, видимо, от тех похабных антисемитских статей, которые братья Манн писали, работая в шовинистическом журнале «Двадцатый век»). Как бы там ни было, но филосемитизм Манна был очень условным. Наверняка с обеих сторон то и дело имел место обмен любезностями, раз Томас Манн признавался в 1926 году (в связи со скандалом), что унижения, которым он подвергался, имели место «на протяжении двадцати лет». Однако тот факт, что Прингсхаймы все эти десятилетия все-таки держали в прикупе свое пренебрежительное отношение к такой «ерунде», как философия Шопенгауэра, говорит о том, насколько гуманным и выдержанным в корректных тонах было осознание этими людьми своего превосходства (и потомственным - как это явствует из язвительного эссе Ядвиги Дом «Ницще и женщины», написанного в связи с ущербными взглядами другого кумира Манна). Шопенгауэр был духовным учителем Манна, о значительном влиянии которого на творчество писателя сегодня написаны целые монографии, однако и без всяких мнений со стороны этот факт любил подчеркивать сам Томас Манн.

Во всех этих семейных, в общем-то, частностях не стоило бы разбираться (или - строить догадки) так подробно, если бы не один эпизод, которому суждено было стать одним из самых крупных литературных скандалов Германии и чей характер проливает свет на многие мировоззренческие аспекты сознания как самого Томаса Манна, так и многих правоконсервативных немцев, усердно разрабатывавших империалистический и антисемитский нарратив того времени. Прежде чем изложить эту увлекательную историю во всей ее интригующей и парадоксальной последовательности, следует привести несколько цитат из переписки Томаса Манна, в которой он делится своими впечатлениями от быта и нравов семейства своей будущей жены: «Дом Прингсхаймов произвел на меня потрясающее впечатление, кладезь истинной культуры. Отец — профессор университета при золотой табакерке, мать — красавица …Я побывал в итальянском зале в стиле Ренессанса с гобеленами, картинами Ленбаха, с дверными проемами, облицованными giallo antico и принял приглашение на большой домашний бал. <…> 

 

Внутреннее убранство Palais Pringsheim, Мюнхен

В танцевальном зале непередаваемо роскошный фриз Ханса Тома. Впервые, уже после восемнадцати переизданий [«Будденброков»], я был в столь большом светском обществе и изо всех сил старался достойно представить себя... Кажется, неплохо держался. В принципе, я по-царски награжден талантом производить хорошее впечатление, если только у меня более или менее приличное самочувствие». Следом за этим катологом атрибутов истинной культуры и механизмов саморепрезентации нельзя не вспомнить о том, что по всей переписке Манна, его статьям и даже в тексте «Размышлений» широким массивом разлиты обильные реки страстной похвалы, расточаемой писателем по адресу великой и «святой» русской литературы. Однако в свадебное путешествие Манн отправляется не в Оптину пустынь или куда там еще, где русская святость ближе и явственнее, а в Цюрих, поселяясь в роскошном отеле Baur au Lac, стоимость номера в котором сегодня колеблется в пределах от 1 000 до 5 000 евро (во времена Манна это были другие цифры, но эквиваленты - те же).

Холл отеля Baur au Lac (современное фото, Booking.com)

В этом отеле, открытом в 1844 году, состоялась мировая премьера оперы Вагнера «Валькирия» (так указано на сайте отеля), а дирижером выступал сам композитор. Второй примечательной особенностью является тот факт, что именно в Baur au Lac секретарше Нобеля пришла в голову идея учредить Нобелевскую премию. Биографы Манна Инге и Вальтер Йенс отмечают, что в этом отеле Манн увидел то, что ему (но отнюдь не его супруге) всегда импонировало: «...смокинги, кельнеры в ливреях, роскошный холл, откуда можно наблюдать за прибывающими гостями, беседы в салоне, мальчики-лифтеры в униформе …стиль жизни преуспевающих и изнеженных баловней судьбы, к которым с полным правом могли причислить себя новобрачные благодаря широкой натуре Катиного отца; все это лишь повышало тягу романиста к такой жизни». Вероятно, в этом месте Манн, как некогда в детстве, снова «напускал на себя снисходительно-любезное величие и ходил гордый и счастливый, наслаждаясь тайной своего достоинства». Однако последующий ход событий, если под событиями понимать появление новеллы «Кровь Вельзунгов» и некоторые поздние признания Манна, о которых мы упомянули выше, говорит о том, что наслаждение все-таки было подпорченным. Будучи пытливым наблюдателем, Манн не мог не заметить, что отношение к нему со стороны Прингсхаймов, включая и саму Катю, местами того же качества, что и его литературная поза: снисходительно-любезное.

В письме 1907 года теща называет Манна «неженкой», а сама Катя, как отмечают биографы, долго медлила с решением о замужестве, поскольку, вероятно, не испытывала к Томасу сильных чувств. Однако Катя Прингсхайм имела сильное желание создать семью и воспитать детей.

Один из сыновей Манна признавался позднее, что их бабушка, по линии Прингсхайма, любила повторять: «Будденброки - это не господа» (прототипами героев этого романа была семья Томаса Манна). В этом уже проглядывала не только снисходительная любезность, но и очевидное имущественное высокомерие. Как бы там ни было, но женитьба Томаса Манна все-таки состоялась, и в один прекрасный день он стоял в холле роскошного отеля Baur au Lac и поглядывал на стены, отделанные со столь милой его сердцу пышной роскошью: волшебство.

Совсем недавно по этим сверкающим поверхностям блуждали тени от рук дирижирующего «Валькирией» Вагнера. Если следовать тому, что мы знаем об истоках художественных творений, то вот этого перекрестка - зримого выхода на новый рубеж своей жизни и пребывания в отеле, где состоялась премьера «Валькирии», достаточно для того, чтобы эти два события смешались в голове писателя и в результате этого смешения родилась идея написания новеллы, в которой эти темы окажутся тесно связанными. Если Манн действительно был серьезно уязвлен как самим фактом долгого ухаживания, так и обстоятельствами приема его персоны в этой семье, то, будучи художником, он должен был, так или иначе, освободить свою душу от этого гнетущего содержимого (в чем он и признался в письме к своему брату).

4

Новелла «Кровь Вельзунгов» начинается с описания званого завтрака у семейства Ааренхольдов. Автор нигде не указывает, что хозяева дома - евреи, однако снабжает свое описание рядом деталей, по которым такой вывод нельзя не сделать, если принять во внимание, какие стереотипы были в ходу в то время. Так, на завтрак ждут некоего Беккерата, и госпожа Ааренхольд (хозяйка дома, которая «...была невозможна - низенькая, некрасивая, рано постаревшая») высказывается о нем следующим образом:

- ...Ой, он да не придет. Сэкономит на завтраке в ресторане.

Среди характеристик ее сына Кунца - «вывернутые губы», дочери Мерит - «орлиный нос» («она изучала право и, излучая презрение, в общем, жила само по себе»). Другие дети семейства Ааренхольд, близнецы Зигмунд и Зиглинда, у Томаса Манна таковы: «одинаковые, чуть приплюснутые носы, одинаковые полно, мягко смыкающиеся губы, выступающие скулы, черные блестящие глаза». Беркович, автор специальной статьи, посвященной литературному антисемитизму этой новеллы, анализируя эти манновские описания, отмечает, что «Зигмунд чрезвычайно чувствителен к запахам, постоянно пользуется косметикой и благовониями, и “ему была присуща такая необычайная и непрестанная потребность мыться, что значительную часть дня он проводил возле умывальника”. Автор дает понять, что его герой знает, из какого общества он родом. Там, согласно антисемитским стереотипам, царят грязь и вонь, от которых он стремится избавиться». 

Торс Зигмунда был «мохнатым от черных волос», а «ласки близнецов тоже напоминают звериные: “они принялись играть, как щенята, кусаясь одними губами”. Не так симпатично, но выразительно выглядит сравнение старшего Ааренхольда себя самого с “червяком, вошью”.

В юдофобской традиции принято сравнивать евреев со зверями, пресмыкающимися, насекомыми, чтобы отделить их от остального рода человеческого, показать обособленность от других людей. Выражаясь высоким слогом, можно сказать, что такими сравнениями достигается дегуманизация еврея, лишение его человеческого облика».

Манн пишет, что семейство это разговаривает на «диалекте» (очевидно, имеется в виду идиш): «Ее речь была пропитана странными, богатыми на гортанные звуки словами — выражениями из диалекта детства».

Спустя какое-то время в гостиной появляется некто Беккерат - немец, который добивается руки дочери хозяина (члены семьи Ааренхольда списаны с Прингсхаймов; Клаус, брат Кати, вполне себя узнал в одном из героев новеллы). В новелле жених - это «чиновник и из знатной семьи — бородка клинышком, маленький, канареечного цвета и ревностной учтивости». Писатель отмечает наличие у жениха этой вот «ревностной учтивости» отнюдь не случайно: это то качество, которым он отличается от всех остальных - высокомерных и напыженных людей. Диалог начинается с мелкого упрека, который Зиглинда бросает своему жениху, а затем автор отмечает, что то, что произносили «дети», наносило Беккерату обиды - впрочем, пишет автор, было бы педантизмом «на них за это дуться» (здесь Манн «себе» льстит, ведь он дулся, как мы знаем, все последующие десятилетия).

Глаз Манна не упускает ни одной существенной, в его целях, детали. Хозяин семейства, «выкладывая немного костного мозга на кусочек булочки и посыпая его солью», обращается к Беккерату с проповедью гедонизма (в другом месте, когда к Беккерату обращается Зигмунд, Манн как бы вскользь напоминает, что «как раз посыпали сахаром ананасовые дольки»). Через какое-то время беседа коснулась философских вопросов, за обсуждением которых Беккерату высказаться не удалось (не дали). Коснулись темы одежды: Зиглинда отметила, что прийти в смокинге после обеда - так поступают только «животные» («Беккерат усердно смеялся, тем более что совесть напомнила ему, как он сам однажды явился к чаю в смокинге…»). Дальнейшая беседа обернулась для Беккерата нешуточным унижением: «Теснимый их веселым превосходством, он становился все меньше на своем стуле, прижимал подбородок к груди и растерянно дышал открытым ртом. Дети возражали по любому поводу, будто не возражать казалось им невозможным, жалким, постыдным, возражали превосходно, и глаза их при этом превращались в мечущие короткие молнии прорези… Когда завтрак подошел к концу, фон Беккерат водил покрасневшими глазами и являл собой печальное зрелище». Действительно, положение человека, который был полон «ревностной учтивости», а его окружали молодые люди, которые вели оживленную беседу, «играли в ней решающую роль, … говорили хорошо, жестикулировали нервозно и высокомерно. …двигались в авангарде вкуса и требовали предельного», - все это никак иначе, кроме как «печальное зрелище» и не назовешь.

В новелле приводится избыточное множество характеристик внешности и действий персонажей - можно сказать, что Томас Манн настолько одержим желанием создать отталкивающие портреты тех, кому его герой проиграл в застольной схватке мнений, что не боится пересолить (Зигмунд три раза морщит лицо, будто «человек, глаза которому слепит солнце» - нам понятно, что такой человек смотрит на все несколько если не брезгливо, то с налетом отстранения, хотя указаний на его высокомерие и без того достаточно).

Далее, по ходу повествования, мы узнаем, что своему терпеливому, старательному и бесконечно учтивому жениху,  Зиглинда неоднократно заявляла, что она его не любит, однако со временем она начала «смотреть на него испытующе, выжидающе, молча, блестяще-серьезным взглядом, который говорил не на языке мыслей, как взгляд животного, — и сказала “да”». Это второй случай, когда в этой короткой новелле в связи со взглядом Зиглинды на Беккерата употребляется прилагательное «животный». Томас Манн не Чехов, который призывал выбрасывать из написанного рассказа первую и последнюю страницу, чтобы убрать все «почему», - Манну однократного употребления этой характеристики мало: он не только достает указку, но и постукивает нею по столу, причем и обратным ее концом (когда слово «животные» шутя использует сама представительница рода Ааренхольд, Манн делает обратную экспозицию этого и без того грубого стилистического приема).

Что Зигмунд и Зиглинда животные - нам это в конце новеллы дают понять с помощью еще одной «подкладки»: брат и сестра, придя домой после оперного спектакля, сливаются друг с другом в кровосмесительной связи, и Томас Манн укладывает их в этом действе на медвежью шкуру. При этом близнецы обмениваются друг с другом репликами, из которых следует (а это следует не только из этих реплик), что Беккерат - это некто или нечто, используемое ними в функциональных целях (Зигмунд не воспротивился идее брака сестры, «поскольку фон Беккерат из министерства и знатной семьи»). Во вступительной части новеллы Манн занят только одним: он рисует портреты людей, которые - не должно оставаться никаких сомнений - какой-то особой породы («она поморщилась от боли, от чего чрезвычайно проступили физиогномические особенности ее породы»), и эти особенности, с одной стороны, слишком выразительны, чтобы по ним не распознать, о ком идет речь («ее губы плотно, мягко обхватили тоненький край чашки, и пока она пила, большие, влажно-черные глаза смотрели на Зигмунда»), а с другой стороны - перед нами люди «строгой и чрезвычайной судьбы», они не просто живут - они блаженствуют, осознавая и наслаждаясь своим превосходством: “их похвала была сдержанным одобрением, критика — моментальная, толковая, непочтительная — обезоруживала в мгновение ока, восторженность от нее тускнела, глупела и немела» (видимо, последние строки Манн писал, что называется, уже не по мотивам, а под диктовку пережитого). 

В этой новелле Манн дает не только широкую экспозицию  физических признаков евреев, - а это и физиологические особенности, и внешний вид, и манеры, и способ выражаться, и даже запахи (фактически Манн рассмотрел евреев, что называется, со всех сторон), - но и показывает, как молодые представители семейства Ааренхольд в способе своих рассуждений отступают от простых и понятных определений, делая шаг в сторону немецкой философской казуистики: «Разговор …завертелся вокруг одной точки, вопроса чисто логического характера, мимоходом брошенного Кунцем, как то: если a является необходимым и достаточным условием для b, должно ли b также быть необходимым и достаточным условием для a. Тезис оспаривали, разлагали остроумием, приводили примеры, переходили от сотых долей к тысячным, атаковали друг друга со стальной и абстрактной диалектикой и несколько разгорячились. Мерит подняла вопрос о различии между философскими понятиями, а именно между реальной и каузальной причиной. Кунц, вскинув голову и обращаясь к ней сверху вниз, объявил «каузальную причину» плеоназмом. Мерит в раздраженных выражениях отстаивала право на собственную терминологию. Господин Ааренхольд уселся поудобнее, поднял большим и указательным пальцами кусочек хлеба и изъявил готовность все объяснить. Он потерпел полное фиаско. Дети его высмеяли. Осадила даже госпожа Ааренхольд». Мировоззрение Ааренхольда и Кунца, как его не назови, связано с принципом достаточного основания, и, конечно же, в такой системе координат никакого разведения на «реальную» и «каузальную» причины быть не может. Младшие дети Ааренхольда уже думают иначе, выдавая в своих рассуждениях знакомство с идеями Шопенгауэра. Для кого-то, в последующем историческом итоге, «право на собственную терминологию» - это право рассуждать о понятии «здесь-бытия» (настолько широкое и богатое своими коннотациями философское изобретение, что, занимаясь его оркестровкой, Хайдеггер даже выложил на свой пюпитр членский билет НСДАП), а для кого-то - называть захватническую войну, как это делал Томас Манн в «Размышлениях аполитичного», «вынужденно творческими наступательными действиями».

Фактически Томас Манн, живой свидетель исторической эмансипации евреев Германии, демонстрирует нам некоторые особенности этого процесса, описанные также в книге Эрика Хобсбаума «Разломанное время»: «Ассимиляция не означала отказа от своей еврейской идентичности, даже в редких случаях перехода в христианство. …несмотря на массовую секуляризацию и поголовное стремление стать немцами, немецкие евреи сохраняли свое иудейское самосознание вплоть до гитлеровского истребления». Хобсбаум не указывает, в чем же именно сохранялось это «иудейское самосознание», зато в новелле Томаса Манна мы видим,  какие именно эмансипированные формы оно принимало. Вместе с тем Хобсбаум пишет, что «богатые евреи, нувориши и парвеню в высшем обществе, стремились еще более явно отбросить все видимые и слышимые признаки своего происхождения». На примере Прингсхаймов мы видим, что это было действительно так. Биографы сообщают нам, что в этой семье дети не знали, что они евреи: круг их интересов был если не целиком, то в значительной степени связан с сугубо немецкими реалиями. Хобсбаум, говоря о более широких контекстах, отмечает, что «евреи часто видели в немецком языке и культуре те средства, с помощью которых они смогут еще в большей степени стать свободными и цивилизованными». По факту получалось, что это стремление было настолько сильным, а их способности и возможности были настолько подходящими, что, по части цивилизованности, евреи заняли место, пользуясь словосочетанием Манна, в «авангарде вкуса». Кажется, немцу Беккерату не дают слова за столом только потому, что он, немец, уже не может, соседствуя с теми, кто в «авангарде вкуса», выразить ничего сколько-нибудь значимого: евреи делают это лучше него.

Право на применение в характеристике этого контекста такого переливчатого определения - что такое «вкус», и тем более - его «авангард»? - косвенным образом подтверждается рассуждениями того же Хобсбаума: «С культурной точки зрения изгнание и уничтожение евреев оставило Германию почти такой же, хотя и более провинциальной и периферийной, чем она была до 1933 года». То есть евреи Германии, их культура в самом широком смысле - это, к моменту прихода Гитлера к власти, уже было явление в значительной степени, при всей условности таких определений, немецкое. Однако были и другие мнения на счет того, насколько евреи в процессе эмансипации стали - или могли стать - немцами: «национальный дух или, точнее, раса заключаются не в языке, а в крови» («Моя борьба»). Это признание тем более важно, что сделано оно человеком, чьи молодые годы связаны со средой, о культуре которой тот же Хобсбаум пишет так: «эмансипированные евреи Габсбургской империи создавали свою собственную, зачастую, как в случае Вены, заметно отличающуюся от культуры рейха» (то есть эта мысль сформулирована Гитлером в условиях, в которых заступ евреев на поле немецкой культуры был несколько меньшим, чем, собственно, в Германии).

5

В названии новеллы Томаса Манна упомянуты «кровь» и название древнегерманского рода - Вельзунги. Очевидно, что события, которые описывает Манн, никак не связаны с древнегерманскими мотивами («Сага о Вельзунгах» - самая известная из саг о древней Скандинавии, по мотивам которой и написана опера Вагнера «Валькирии»). На страницах новеллы нас, как можно догадаться, знакомят с еврейской семьей. Во время обеда происходит пикировка интеллектов, где гость (немец) явно проигрывает хозяевам дома и выглядит несколько жалким образом, однако именно за него собирается замуж одна из представительниц этой семьи. Завершив описание званого обеда, автор знакомит нас с некоторыми деталями из прошлого главных героев. Затем мы наблюдаем за подготовкой Зигмунда и Зиглинды к походу в театр, их перемещением туда и, наконец, тем, как они, брат и сестра, слушают оперу Вагнера «Валькирия». Возвращаясь домой, они совокупляются друг с другом на медвежьей шкуре. Имена брата и сестры совпадают с именами героев саги, однако имена - это всего лишь имена, и мы (в первой части новеллы) получили достаточное представление о том, какой «породы» все члены семейства Ааренхольд. Писатель очень сожалел, что в дорогостоящем издании новеллы, выпущенном для библиофилов в сафьяновом переплете, использовали ту ее редакцию, где нет финальной фразы, произносимой Зигмундом на идиш:

- Beganeft haben wir ihn, — den Goy [Обманули мы его - гоя].

Специалисты отмечают, что Манн тут не столько прибегнул к идишу, сколько изобрел свою версию написания глагола, означающего «обманывать», то есть не обошелся и в этом случае без «своей терминологии». Однако главным видится не этот нюанс, а сам факт окончания новеллы на констатации обмана, который персонажи, носящие древнегерманские имена (а по факту - евреи), совершают по отношению к немцу - Беккерату. Употребляя в названии слово «кровь», Манн дает вполне конкретный намек на то, что эти герои, Зигмунд и Зиглинда, остаются верными своей крови - что предстоящий брак Зиглинды с Беккератом - это социальная игра (что их древнегерманские имена, их интерес к опере Вагнера - это  маски), а суть этих людей - неизменная и основанная на прагматичном расчете - предопределена их кровью. Зигмунд и Зиглинда у Вагнера тоже вступают в инцестуальную связь, и это еще одно, кроме самих имен, удвоение, которое, с художественной точки зрения, является весьма удачным ходом Томаса Манна, поскольку, среди прочего, намекает на глубокую изощренность и извращенность того обмана, который евреи, тотально мимикрируя, предпринимают по отношению к немцам.    

В великолепных статьях Берковича, посвященных антисемитским аспектам в творчестве Манна, большая часть критического внимания автора уделена «рельефной изобразительности» писателя (либо аспектам его биографии). Однако Манн, будучи сознательным наследником универсалистских стремлений Вагнера, хорошо понимал, что «в произведении искусства рельефная изобразительность может сочетаться со скептическим обобщением, возводящим изображенное в ранг мифа» (Апт). Двигаясь и в этой новелле в том же русле, Манн стремился мифологизировать расовый аспект еврейского вопроса, однако это обстоятельство - можно сказать, что это основание художественной идеи этого произведения, - ускользнуло от внимания даже тех исследователей, который, как Беркович, тщательным образом его анализировали.   

Некоторые высказывания Томаса Манна не были облечены в вибрирующую пелену художественной образности и напоминали установки Гитлера самым непосредственным образом. Задолго до того, как соответствующий комплекс идей вступит в противоборство на политическом уровне, Манн записывает в своем дневнике 2 мая 1919 года: «Мы говорили также о таком типе российского еврея, руководителя мирового движения, о взрывоопасной смеси из интеллектуального еврейского радикализма и славянской христианской мечтательности. Если мир не потерял инстинкта самосохранения, он должен со всей энергией и по-военному быстро выступить против такого типа людей». С приходом Гитлера к власти (но не сразу) Манн осознал свою, видимо, поразившую его самого, духовную близость к Гитлеру. Мысли об этом легли в основу уже упоминавшейся статьи «Братец Гитлер», которая в том числе стала выразительным примером манновского самобичевания. Интересно, что приблизительно в эти же годы русский поэт Борис Пастернак, написав строки «он верит в знанье друг о друге/предельно крайних двух начал», отметит у себя в дневнике: «…разумел Сталина и себя».

6

 Первая публикация «Крови Вельзунгов» не состоялась, поскольку Прингсхаймы увидели в ней то, что невозможно было не увидеть, и вынудили Томаса Манна запретить ее выход в свет. Текст уже был сдан в набор и даже напечатан. Не вошедшие в текущий номер литературного журнала листы издательство впоследствии использовало в качестве оберточной бумаги, к которым однажды пригляделся один библиофил и распознал, по стилю, текст Томаса Манна. О новелле, которая чуть не послужила причиной разлада в семье Прингсхаймов, и без того ходили недобрые слухи, а после того, как на руках у людей появился сам ее текст, в Мюнхене разразился настоящий скандал. Впрочем, эти обстоятельства важны для нас не своими поистине детективными перипетиями, а лишь в том смысле, что они вообще имели место, поскольку спустя много лет после этой истории все еще находятся люди, которые считают, что «связывать имя Томаса Манна с антисемитизмом – значит его совсем не понимать, его совсем не знать и отрицать ценность его работ» (немецкий литературовед Финклер). Мы и не ставим здесь таких целей - знать и понимать всего Томаса Манна. Однако для лучшего понимания того, как сам писатель относился к своим сочинениям, которые подчас имели столь провокативный характер, и к себе, их гордому автору, к его портрету стоит добавить еще несколько штрихов.  

В одном из писем к брату Генриху, тоже писателю, Томас Манн пишет: «думаю, что ты… призван представлять собой на земле ту мрачную и сомнительную смесь Люцифера с клоуном, которую называют художником». Похоже на шутку, но насмешливый автор «Будденброков» в этом месте не шутит. В другом письме, написанном как раз в год написания «Крови Вельзунгов», читаем такое: «Я утверждаю, что величайшие писатели никогда в жизни ничего не выдумывали, а только наполняли своей душой и преобразовывали уже известное». Прослеживая связь мотивов новеллы с обстоятельствами ухаживания Томаса Манна за Катей Прингсхайм, с этим трудно не согласиться. Но писатель в этом же письме на всякий случай стремится обезопасить себя от будущих трактовок невыгодного для него - одномерно биографического - свойства: «Я хочу указать на ошибочность отождествления действительности с ее художественным изображением. Я хочу, чтобы произведение искусства рассматривалось как нечто абсолютное, не подлежащее дискуссии с житейской точки зрения». Несмотря на очевидную двусмысленность этой рефлексии (впрочем, для литературных дел - привычную), в другом письме Манн берет нотой выше: он констатирует, что подписался бы под такими словами: «Мои книги - это не только поэтические произведения: как нравственные откровения, как свидетельства серьезно и строго хранимого человеческого достоинства, они обладают ценностью более долговечной, чем поэтическая» (один из его кумиров, Ницше, писал «Так говорил Заратустра», как известно, «под Библию»). Кто и как создает эти «нравственные откровения», как носитель такой концепции художественного творчества видит себя в этом? В этой связи Томас Манн рассуждал о себе так: «...Если Вы находите меня замкнутым в личном общении, то причина этого, наверно, в том, что, привыкая выражать себя символически, то есть в произведениях искусства, теряешь вкус к личной общительности. Существование ведешь, я бы сказал, символическое, репрезентативное, похожее на жизнь какого-нибудь князя...»

Повсюду в переписке Манна разбросаны признания то в том, как «газеты поместили влюбленные описания» его особы, то в том, как он старательно продумывает свою позу для постановочной фотографии, где одна из его рук будет опираться на тома его сочинений - практически как бог у созданного собственными творческими усилиями алтаря.

Как в письмах, так и в размышлениях, Томас Манн часто цитирует слова Шиллера о том, что человек только тогда человек, когда он играет, и это действительно замечательно сказано, только сам Томас Манн никогда бы не согласился, что с такой вещью, как его «заметное положение в обществе», возможна какая-либо игра.

В октябре 1941 года Томас Манн, 66-ти летний к тому времени человек и лауреат самой престижной в мире литературной премии, демонстрирует признаки того, что игра в «принца» все еще не покинула его сознание (другими словами - что его «заметное положение в обществе» недостаточно заметно): «Моему другу, поэту Герману Гессе, один богатый швейцарский меценат... построил... прекрасный дом... Почему в этой стране ни одному городу, ни одному университету не пришла мысль предложить мне что-либо подобное - хотя бы только из «честолюбия», только чтобы сказать: “We have him, he is ours”?».

 

Дом Гессе в Монтаньоле, Швейцария

Какой бы активной ни была антигитлеровская деятельность Манна в соответствующие годы, следует учитывать, что речь в этом письме идет о доме в США, то есть в той стране, с которой Германия в годы написания Манном «Размышлений» находилась в состоянии войны. После 1920 года Манн не перепечатывал «Размышления аполитичного» - книгу, в которой в 1918 году один министерский советник усмотрел даже «военное значение», - до конца своих дней (английский перевод вышел только в 1983 году, русский - в 2015-м).

7

Лучшим образом завершить рассказ об этом, в общем-то, странном сближении немецкого писателя Томаса Манна с евреями и одновременном их «разоблачении» в новелле «Кровь Вельзунгов» можно лишь сделав репрезентацию тех обстоятельств жизни молодого Гитлера, которые перекликаются с тем, что мы знаем о Томасе Манне. В этом нам поможет блистающая разнообразными достоинствами книга Бригитты Хаманн «Гитлер в Вене. Портрет диктатора в юности».

В этой обстоятельной работе австрийская исследовательница приводит обескураживающий набор сведений о взаимоотношениях молодого Гитлера с евреями. Вопреки если не общеизвестному, то вполне ожидаемому, контакты Гитлера с евреями в период его пребывания в Вене имели парадоксально не тот характер, который можно было бы предположить, исходя из всех последующих исторических событий: «Уполномоченный сотрудник архива НСДАП в 1938 году собирал в Линце материал о “фюрере” и, к большому своему удивлению, узнал, что любимые исполнители Гитлера, его кумиры, выступавшие в постановках Шиллера и Вагнера, “странным образом... почти сплошь евреи”» . Положим, это касается молодых лет диктатора (Гитлер пробыл в Вене с 1907-го по 1913-й года), однако человек, чья версия решения еврейского вопроса имела, как известно, «окончательный» характер, в отдельных случаях обращения с евреями сохранял избирательность даже в те годы, когда необходимости вести себя осмотрительным образом уже не было: «По свидетельству очевидца, знавшего Гитлера в 1930-е годы, фюрер не питал симпатии к «националистическим сектантам». Он, например, предпочитал готическому шрифту латиницу (Томас Манн - наоборот). А однажды, когда ему принесли вместо либретто Шиканедера, предположительно порожденного еврейским духом, новый «арийский текст» для «Волшебной флейты», Гитлер отклонил его, заметив, что не собирается становиться посмешищем».

 Гитлер отмечал, что «еврейскую молодежь можно постоянно видеть в образовательных учреждениях, мужчин ли, женщин, а вот арийская молодежь там почти не появляется». Друг Гитлера, Кубичек, пишет в своих мемуарах: «Стоячие места в партере и на четвертом ярусе были заняты в основном евреями и еврейками, и они, оказавшись в большинстве, вели себя с соответствующей наглостью». Чему именно соответствовала наглость евреев, оказавшихся в большинстве, Кубичек не разъясняет, но в новелле «Кровь Вельзунгов» мы находим ответ и на этот вопрос.

Если музыка и походы в оперу были для Гитлера увлечением (впрочем, не совсем таким, как это следует из непосредственного значения этого слова), то рисование картин было тем поприщем, благодаря которому он выживал (если бы не это умение, вероятно, он бы мог и не пройти сквозь эти годы). Несмотря на то что он, возможно, не умел рисовать с натуры (Хаманн приводит свидетельства именно такого рода), те картины, которые были результатом срисовывания с уже имеющихся изображений, выглядели как вполне себе «технический» товар художественного рынка. Во всяком случае, акварели Гитлера охотно покупали владельцы лавок, торговавших багетами (они служили своего рода репрезентационным дополнением к узорному обрамлению).